Алгебра гармонии
Н. П. Аржанов, г. Харьков
Среди людей лишь немногие осознают себя пришедшими в мир, чтобы свидетельствовать об истине, и Николай Амосов был одним из рискнувших задать себе пилатовский вопрос (оставленный евангелистом без ответа Иоан., 18, 38):
«Что есть истина? Я не философ, и для меня истина о чем-то
это его модель. Чтобы понять, как устроены клетки, организм, общество, нужно
представить все это в структуре и функции, то есть создать модель, по
возможности полную и правильную. Отсюда кибернетика, модели
от клетки до Разума. Сейчас меня интересует общество и будущее человечества».
Итак, истина, по Амосову, есть модель. Он убежден: мир живет по познаваемым законам и, создав адекватные модели, можно исправить нарушения гармонии, сделать жизнь лучше. Инструментом моделирования должна стать объективнейшая из наук математика, «алгебра» педанта Сальери, ненавистная поэтам:
«Неумолимая вещь материализм. Частицы, атомы, молекулы. Клетки, органы,
организмы. Мозг моделирующая система. Любовь, дружба, вдохновение
только программы переработки информации. Их можно смоделировать на ЭВМ. И никакого
в них нет особого качества. Нет бога, нет души. Я только элемент в сложной
системе общество. Живу, страдаю и действую по строгим законам материального
мира. Могу познать их, но вырваться нет».
«Я уверен, что общество организм, который можно лечить».
Когда и как родилась эта уверенность? Веские основания задуматься над нарушенной
гармонией мира Амосов получил еще в первые годы жизни. Воспоминания одинокого
детства добавляют неожиданные черточки к портрету академика:
«Как, в самом деле, мало было человеческого тепла в моей жизни!
Я не избалован этим с детства. Оно было необычным для деревни: держали
замкнуто, общения с ребятами не было. Так я и в школу пошел, одинокий,
совсем не знал даже соседей, как барчук какой-нибудь. Школа не нравилась: угнетал
шум и буйные игры, не было контакта с ребятами. Даже на перемены я не
выходил из-за парты».
«Мы были бедные. Кончил техникум не имел пиджака. Ходил в каком-то
старом свитере. Немножко стыдно было, но ничего. Бабушка научила молиться, крестьянское
хозяйство работать, а одиночество читать книги».
«Всегда было самолюбие и комплекс неполноценности: беднее всех одет,
некрасив, танцевать не умею и ухаживать. «Книжный червь»
называла мама».
«Очень люблю составлять планы. Педантизм во мне, по-видимому, заложен в генах.
В раннем детстве в великий пост я решил приготовить себе в пасху
праздник. Стал пить чай так, а ландрин складывал в старую коробку из-под конфет.
Ни разу не соблазнился, зато в праздник пировал!».
«Организовал школьный кооператив. Правда, торговля (книгами, тетрадками
и карандашами) шла слабо».
Педантизм, расчетливость и предприимчивость воспитаны бедностью. Несколько лет Коля учился в школе, квартируя у тетки в Череповце; дважды в месяц он ходил просить у отца, жившего с другой семьей, деньги на пропитание, затем расписывал оптимальные ежедневные рационы. А планы и расчеты это и есть модели, пусть еще не в виде квадратиков и стрелочек. Может быть, здесь и лежат корни амосовской кибернетики?
Дисгармонией была полна жизнь не только общества, но и конкретных, самых близких Коле людей; родители его умерли по нынешним меркам рано, и медицина им не помогла. Это побуждало разобраться в причинах. И в школьные, и в студенческие годы первоосновой Амосов считал биологию и прежде всего физиологию, понимая органы, системы и даже мышление как механизмы, соединенные функциональными связями («шестеренками»), поддающимися регулированию:
«Самомнением никогда страдал, не задавался, но уже точно решил стать ученым
в области биологических наук и полагал, что такие намерения позволяют
то, что другим нельзя. Следствие: украл в книжном магазине несколько книг
по биологии и медицине».
«Начал увлекаться физиологией, читать и думать о всяких теориях.
Интерес к физиологии вылился в размышления над гипотезами о механизмах
мышления, о взаимодействии регулирующих систем организма. Тетрадки с «идеями»
храню до сих пор».
«Тогда же начал мудрить с искусственным сердцем. Чертеж показал Вадиму
Евгеньевичу, он одобрил. Сердца я не сделал, но знакомство состоялось. Он развернул
отличную лабораторию по нейрофизиологии, предлагал работу, но мне не захотелось
возиться с лягушачьими лапками».
Вадим Евгеньевич это Лашкарев (1903-1974), профессор-физик, сосланный в Архангельск за увлечение спиритизмом (в 1939 г. он вернулся в Киев, стал академиком, руководил Институтом полупроводников). «Лягушачьи лапки» казались несерьезной моделью студенту-медику, горячо увлеченному инженерией:
«По возвращении с Кемского лесопильного завода занялся конструированием
машины для укладывания досок в штабеля. Целый год корпел, пачку чертежей вычертил.
Работая на станции, изобрел прямоточный котел. Потом, когда стал студентом Индустриального
института, увлекла новая идея: спроектировать аэроплан с паровым котлом и турбиной.
Получался огромный самолетище, почти как Ил-86. Он забрал больше времени, чем сам
институт, принес мне диплом инженера с отличием. Наверное, мои увлечения кибернетикой,
моделями личности, интеллекта имеют те же корни».
Гармония мира техники построена на «алгебре», и потому отличного
инженера не могли не раздражать неточность, неоднозначность, средневековая, цеховая
архаичность медицины, с которыми пришлось столкнуться Амосову-хирургу. «Я всегда
стремился к ясности»,— говорил он; отсюда и его многочисленные критические
высказывания в адрес врачей (особенно терапевтов!), и стремление заменить
расплывчатые качественные подходы к лечению строгими количественными:
«Самодовольная медицина уверена, что может управлять человеком лучше, чем
он сам своими регуляторами. Врачи мыслят качествами: «больше меньше,
лучше хуже. Больше нормы показатель ослабить, меньше усилить».
Но в организме все связано тысячами связей, и по ним действуют не только
качества, но обязательно и количества. И без этого нет регулирования,
а есть слепое дергание, стегание или оглушение организма. Собственным регуляторам
человека, да еще больного, очень трудно при таких воздействиях делать свое дело
управлять функциями органов. Вторичное нарушение каждого органа мы начинаем
опять же лечить: новые порции лекарств усиливающих, ослабляющих. В результате
наступает полный разлад».
«Мы перелечиваем больных. Нужно пересмотреть идеологию нашей медицины.
Ее кредо: «Нет здоровых, все больные», «лечить, и как можно
больше лекарств». В каждой истории болезни видишь десятки медикаментов
вместо двух-трех, но точно нацеленных. Это показатель не высокого ума, а низкой
квалификации. Впрочем, для казенного служаки это и не нужно. «Солдат
спит, а служба идет». Изменить эту философию трудно. Это возможно лишь
тогда, когда врач будет заинтересован не только лечить, а и вылечивать.
Но пока медики в лучшем положении, чем весь народ. Нашему брату всегда что-нибудь
перепадает от пациентов, даже от их последнего куска».
Бывали у него минуты крайнего раздражения медициной:
«Весь мир противен. Черствые, самодовольные врачи. Глупые, привередливые
больные. Безграмотные сестры с подведенными глазами. Говорят, где-то есть
лаборатории, населенные одержимыми учеными. Все врут».
Пациентам Амосов говорил немыслимые, чудовищные для «классического» медика вещи, апеллируя к интеллекту, предостерегая от излишней доверчивости и слепого повиновения собственным коллегам:
«Доктора народ коварный, болезнь обязательно найдут пропадете! Не
надейтесь, что врачи сделают вас здоровым. Указания доктора выполняйте… в меру
вашего разумения. Учитесь полагаться на себя».
«Одних медицина спасает, а другим (большинству!) укорачивает жизнь.
На мой взгляд, лечебная медицина спасает жизнь единицам, а десятки других
детренирует, делает бессильными перед болезнями».
«Бойтесь попасть в плен к врачам эту мысль я пытаюсь внушить
своим читателям и слушателям вот уже 40 лет».
Инженер в душе, Амосов смотрел на медицину не только «изнутри», но и со стороны. Способность к «перпендикулярному» (по отношению к линейной корпоративной модели) мышлению расширяет поле зрения; так возможности алгебры обогащают комплексные величины, содержащие помимо общей для всех чисел действительной компоненты еще и вторую, «перпендикулярную». Вот почему он видел нарушения гармонии, которые коллеги старались не замечать:
«Врачей и коек у нас «на душу» в 2-3 раза больше, чем
в передовых странах. А что исходы многих болезней хуже так потому,
что «нет оборудования». Теперь оно импортное появилось,
а исходы почти не улучшились. Опять скажут: «лекарства дороги».
Оправдание почти всегда можно найти и для плохих автомобилей, и для
операционной смертности… Пора перестать втирать очки самим себе».
Удручающая Амосова нерациональность и медицины, и общества вызвана, как ему кажется, искажением информации и странной идиосинкразией руководства к количественным доказательствам:
«Хотя бы кто-нибудь попытался провести настоящий количественный анализ.
Но нет выдержки из речей самый веский аргумент. А ведь нужна,
очень нужна настоящая информация! Без нее нельзя управлять ни одной сложной системой».
«Мы, инженеры-кибернетики, требуем все выражать в цифрах. В том
числе и идеалы. Коммунизм нам догматики подают как религию: цитаты, цитаты…
Но если это наука, так я всегда имею право искать новых доказательств».
«Все, что я перечислил, достаточно известно. Только удивительно,
что у нас ничего не прививается».
Почва для идей кибернетики в сознании Амосова созрела давно, и он быстро понял этой универсальной науки о системах, информации и управлении ему и недоставало, чтобы построить философию оптимальной жизни. То, что хирург был здесь дилетантом, его не смущало:
«— Ты все-таки ужасно самоуверен. Как ты берешься судить о таких сугубо
специальных вопросах?
Преимущество дилетанта. Дилетант, он сам берет себе право обо всем судить.
Специалисты смеются, но иногда дилетанты бывают правы».
«Странные зигзаги делает иногда жизнь. Хотя бы и с этой кибернетикой
без драки я попал в большие забияки. В 1955 г., когда начинали сердечную
хирургию, для измерения давления понадобился датчик. Их создавали в Институте
математики АН УССР. Так появилась в моей жизни Екатерина Алексеевна Шкабара.
От нее услышал слово «кибернетика», узнал об ЭВМ. Она через два года
добилась образования отдела биологической кибернетики, которым я заведую до сих
пор.
Вначале занимались машинной диагностикой, а потом подключили физиологию,
дальше мышление, интеллект, потом личность, общество… Везде создавали эвристические
модели. Отдел разросся до пятидесяти человек. Написаны сотни статей, несколько
книг, защищены десятки диссертаций. Теперь у меня осталась только тема по
интеллекту.
У меня старый интерес к этой теме, еще с институтских лет. Все
хотелось структурно (модельно) представить себе, как все это происходит: мысли,
желания, творчество, воля, то есть все, что словами пишут психологи. Теперь, думаю,
знаю, как это происходит. В нашем отделе биокибернетики создана большая серия
моделей упрощенного интеллекта».
«Вооруженная средствами моделирования, наука позволит все планируемые мероприятия
сначала «проигрывать» на моделях, затем проверять их эффективность в ограниченных
экспериментах, и лишь после этого проводить их в жизнь под постоянным
контролем обратных связей. Будем рассчитывать, что она поможет людям созданием
не только материальных благ, но и методов научного управления обществом».
Упрощенность фамильная черта амосовских моделей. В его автобиографии нет ни слова о том, чем была новая наука в то время. Об этом написали другие:
«Проникновение кибернетики как в естествознание, так и в социологию
сопровождалось острой идеологической борьбой, сравнимой с утверждением гелиоцентрической
системы или дарвинизма. Ведь кибернетика не только опрокидывала многие предрассудки
в науке и привычные представления в обыденном сознании, но также покушалась
на инвестированные в них социальные интересы».
А в СССР заниматься кибернетикой означало еще и быть в духовной оппозиции власти (герои первых романов Амосова цитируют стихи то запрещенного Чичибабина, то запрещенного Гумилева…). Почти десятилетие кибернетика считалась у нас «буржуазной лженаукой», «философским идеалистическим вывертом», «орудием холодной войны», «претенциозной механистической мистификацией»; ее противники заявляли об опасности для советского общества тех, «кто подменяет биологические, психологические, социальные методы кибернетическими, кто отождествляет живое с неживым, вольно или невольно способствует гилозоизму, панпсихизму, социал-дарвинизму, которые, как и витализм, ведут в конце концов к боженьке, к реакционным вглядам на мир».
Лишь во второй половине 50-х гг. были изданы в СССР книги ее основателя Н. Винера, о которых к тому времени уже спорил остальной мир. Винер пришел к идеям кибернетики от математики, но если посмотреть внимательно, у него немало общих черт характера с Амосовым. И чрезмерные (по мнению его начальников) независимость, самолюбие и предприимчивость, прямота и нелицеприятность высказываний, и проповеднический дар, страстное желание поделиться не только с узким кругом коллег, но со всем обществом своими интеллектуальными находками, и, наконец, недоверие к власти, опирающейся на силу. Винер, оставив математику, писал книги одну за другой (научные, автобиографические, романы и т. д.), объездил весь мир с лекциями (в 1960 г. посетил СССР), успешно совмещая проповеди и пророчества с хорошими заработками:
«В работе над «Кибернетикой» меня пришпоривало случайное стечение
обстоятельств: финансовые дела принимали довольно скверный оборот, и я волей-неволей
должен был отдавать всю энергию новому начинанию, ставшему краеугольным камнем
моей дальнейшей карьеры. Мне это вполне удалось, и именно «Кибернетика»
положила начало моему теперешнему экономическому благополучию».
«Многие надеются, что польза от лучшего понимания человека и общества,
которое дает эта новая отрасль науки, сможет предупредить концентрацию власти (которая
всегда сосредоточивается в руках людей, наиболее неразборчивых в средствах).
Но сегодня я должен заявить, что надежда на такой исход очень слаба».
«Добросовестный ученый обязан задумываться над будущим и высказывать
свои соображения, даже если он обречен на роль Кассандры и ему все равно никто
не верит. Неспособность доверять сильным мира сего никогда не приносила мне особенного
удовлетворения, но она все равно сидела во мне, и с этим я ничего не
мог поделать».
Философия отца кибернетики, в отличие от амосовской, с самого начала не была оптимистической, и не без оснований. Горькие слова Винера, написанные еще в маккартистских США, удивительно подходят и к сегодняшней Америке Буша-младшего, и к бывшему СССР, и к нынешней Украине, с их бессовестными технологиями манипулирования сознанием и обществом:
«Развитие всего дела попало в руки самых безответственных и самых
корыстных из наших инженеров. Я встречал таких людей и хорошо знаю, что за
моторчик стучит у них в груди. Война и нескладный мир, наступивший
вслед за ней, вынесли их на поверхность, и во многих отношениях это было несчастьем
для нас всех. Это люди-машины, стремления которых ограничены желанием видеть, что
механизм пущен в ход, верящие в силу своей технической изобретательности
и питающие глубокое недоверие к человеку».
На счету Амосова тоже множество книг. Начав с романов, он прошел через полосу чисто научных кибернетических монографий к все более проповедническим, мировоззренческим трактатам, закончив и вовсе «Энциклопедией». Не замечая противоречия между своими обращениями к самым широким кругам читателей в духе «свидетельств об истине», и уверениями, что это делается лишь для личных нужд, Амосов иронизирует над собственными, как ему кажется, тщеславием и нескромностью:
«Знаю, что ничего выдающегося не сочиню, ни на кого не повлияю; даже и не
прочтут людям не до того».
«Это моя личная философия попытка понять окружающий мир и себя,
чтобы не поддаться иллюзиям и не ослабеть при конце жизни (остановись, Амосов!
Может, лучше поддаться? Знаю, но не могу). Есть кто-то внутри, который гонит:
«Давай, давай». Остановиться нельзя: страшно. Одиночество и бессмысленность
меня обступают, и тогда хоть волком вой».
«Одно только нужно воспитать в себе: не притязать на признание. Ценить
мышление само по себе. Изложение это кристаллизация мыслей, их новое познание».
«Как крепко сидит в человеке тщеславие. Давай не лукавить: самовыражение
это конечно, но ведь подумываешь и напечатать ее, эту книгу? Подумываю.
Уже испорчен вниманием общества, отравлен известностью. Как странно: копнешь поглубже
и достанешь дерьмо. Начинает казаться, что ты весь им набит».
«Перед концом у меня появилась неодолимая потребность поучать людей,
как жить. Пусть меня простят, я знаю, что это смешно. Сам жил плохо и неправильно».
«Я перечитал, и мне стало немного стыдно: банальные заповеди,
напыщенный стиль, поучения. Тоже мне пророк. Больше не буду».
Окружающие почитали его эталоном откровенности и свободы мысли:
«Вы очень смелый человек, всегда говорили, что думали. Почему на вас не
было гонений?».
«Его книги, статьи, выступления перед обширными аудиториями вызывали громадный
интерес своей откровенностью. О чем бы он не писал или говорил о себе,
о работе хирурга, о недостатках нашего общества все становилось крупными
событиями, влияющими на нашу жизнь, вдохновляющими ее своей правотой, искренностью,
убежденностью».
«В США впервые узнали, что хирург, кибернетик и писатель Амосов
один и тот же человек. Газета «Нью-Йорк Таймс» назвала Амосова
правдоискателем, от пронзительных слов которого волосы встают дыбом. Только теперь
осознаешь, что моральные доминанты, взволновавшие общество по обе стороны океана,
выразила, вопреки эпохе фарисейства и долгой антидуховной селекции, личность
свободного мышления».
Но Амосов и здесь точен до конца, оговаривая степень своей правдивости:
«Это будет правда, только правда, но не вся правда. Всю пока нельзя доверить
даже бумаге. Поэтому кое-что я отложу до следующей (последней?) книги, когда обратная
связь уже не сможет меня догнать».
Правду он говорил и в независимой Украине, не боясь реакции «національно
свідомих» сограждан и государственных структур, курирующих «гуманитарную
сферу»:
«Низкая мораль в Украине воспроизводит сама себя с избытком.
В этом плане был расчет на национальную идею, но похоже, не оправдался. Исчезла
опасность для державы и порох подмок. Мы уже вступили на путь индивидуализма.
Призывы церкви к «соборности» это движение не остановят».
«— Вы россиянин, так и не выучили мову. Сейчас много говорят
о различиях между русскими и украинцами. Вы их замечаете?
Я остаюсь русским человеком, но полвека прожил в Киеве, поэтому
украинско-русские дела меня кровно интересуют. Я не замечал, что украинцы
некий особый народ. Но, когда расшифровали наши геномы, выяснилось: у россиян
вклинились гены угро-финских народов, у украинцев южные, персидские.
При желании можно сказать, что мы разные. Но культурные воздействия на человека
значат больше, чем генетические. Стремясь на Запад, нельзя забывать традиционно
Украина связана с Россией. Разрыв этой нити нежелателен и невозможен.
Украину обеднили генетически. Было раскулачивание, когда в Сибирь попали
миллионы украинцев; исход с Западной Украины, когда пятая часть ее жителей
оказалась за границей. Плюс 5-6 млн человек, ушедших «на повышение» в Россию.
Страну покидали лучшие, самые сильные, и это не могло пройти даром.
Почему украинские власти столь упорно пытаются провести дерусификацию?
Проблемы с русским языком на Украине издержки национализма.
Борьбой с русским языком подменяют национальную идею. Общество пытаются сплотить
сражением с общим врагом. Это оправдано, но лишь биологически. Враждебность
распространяется не только на язык, но и на все русское. Отторгая русское,
Украина отказывается от источника информации. Издаются новые словари, в том
числе и медицинские, где латинские термины переводятся на украинский язык.
Это бессмыслица.
Способна ли наука помочь Украине в выборе и реализации идеологии?
Пока не помогала. Существуют политологи и институты, но я не вижу
в их деятельности ничего, кроме расчета хитрых шагов для достижения властями
их эгоистических целей».
«Сейчас в Украине любят все списывать на ЧАЭС, но это неправда. Не
бойтесь радиации все неприятности не от нее, а в головах».
Все верно модели, задающие направление жизни, находятся именно в наших
головах вне зависимости от того, осознают это люди или нет. В отличие от Винера,
Амосов старался жить по собственным «кибернетическим» рекомендациям.
Отсюда «формула ограничений и нагрузок», пресловутые «тысяча
движений», «три тысячи движений», знаменитый эксперимент по проверке
теории старения на самом себе. В 90-е гг. он, вопреки признаниям вроде «я
по своим принципам не соответствую настоящему времени», успешно овладел компьютером,
Интернетом. Амосов добился в жизни очень многого, но остался человеком
не машиной:
«Время неумолимо. Шагреневая кожа жизни все сокращается, и незаметно приходит
момент, когда говоришь себе: «Завод кончился!».
«Теперь у меня 5-6 видов таблеток, как у заправского больного
старика. Впрочем, это так и есть: не будем прикрываться звонким словом «эксперимент».
С болями в спине справился ценой довольно вредного средства называется
«Диклофенак». Долго принимать нельзя, но что сделаешь, если спина не
отпускает даже на пару дней? Кроме того, кардиологи лечат сердце еще три
вида таблеток. От сильных болей в тазобедренном суставе еще таблетки
«шипучка».
Такие грустные выводы получились. Зря, выходит, я старался девять лет».
Не обольщался Амосов и относительно своих усилий по пропаганде здорового образа жизни:
«Более сорока лет я проповедую режим здоровья, устно и письменно.
Признаюсь: результат нулевой, даже среди близких знакомых. Мои призывы, похоже,
ни к чему не приводят. Наш народ в большинстве ленив и не склонен
к большим нагрузкам».
А что же его «перпендикулярная» страсть кибернетика, обещавшая
так много? Кое в чем она добилась поразительных успехов, подтвердив пророчества
Винера. Миллионы компьютеров населили планету; роботы без устали трудятся на заводских
конвейерах, на равных играют с чемпионами мира по шахматам. Только вот гармонии
в обществе нет, как и не было. «Нет правды на Земле»,— вынуждены
повторять мы сентенцию Сальери. Фокус надежд и ожиданий переместился на другую
«алгебру» генетику, биотехнологии, клонирование…
Все повторяется, кроме людской жизни. Так считал сам Амосов «смерть слишком реальна, чтобы надеяться на загробную жизнь». И. Трахтенберг и Ю. Виленский цитируют его слова о В. Фролькисе, явно сказанные и о самом себе.
«Обычно в книгах воспоминаний об их герое пишут утешительно
«остался в наших сердцах, будет жить в делах учеников...» Возможно.
Но только Амосов написал обо всем этом, как на самом деле думал:
«Посмотрите, ведь как ужасно устроен мир! Живет человек-интеллектуал. В
коре его мозга непрерывно идет работа, строятся модели в сознании и вподсознании.
Лишь малая часть из них успевает выплеснуться наружу. И вот смерть. Как
будто пожар в библиотеке. Нет, хуже в научном институте не только
книги, но и лаборатории сгорели, и даже сотрудники! Информация, идеи,
мысли превратились в горстки пепла. В безликую материю…».
Однако «рукописи не горят» осталось написанное ушедшим, созданные
им модели. Жизненный пример, наконец. И каждый живущий было бы желание
в состоянии синтезировать свою самосогласованную модель Амосова из
тысяч его страниц, интервью, содержимого сайтов, из высказываний о нем
как автор этих строк, рискнувший поделиться ею с читателями. Да, эта модель упрощена
и субъективна ее многие оспорят, но она по-своему гармонична и, главное,
что меня поддерживает это то, что она, по определению Амосова, и есть
истина.
Что есть истина? Большинство живших на Земле «медленная Лета» поглощает
без видимого следа, и лишь некоторые оставляют на ее поверхности волну, способную
«добежать» к будущим поколениям, прежде чем окончательно сгладиться
среди неразличимой ряби. А у волны комплексная характеристика:
прав-таки зло осмеянный Пушкиным «алгебраист». И амосовская кибернетика,
«перпендикулярная» к хирургии, обещает его модели куда больший «запас
хода», чем «только» хирургам, равным по классу.
Поправьте меня, если я ошибаюсь.
© Провизор 1998–2022
|